Мемуары уроженца Томска Виктора Ивановича Гальчука (см. на снимке) в редакцию принесла жительница нашего города Галина Григорьевна Рыбина. 10 пожелтевших самодельных брошюр, каждая по 30-40 страниц убористого машинописного текста с картами и даже рисунками. Воспоминания о Великой Отечественной и советско-японской войнах, участником которых был В.М. Гальчук. Период с 1941-го по 1946 год. Виктор Иванович пытался опубликовать их в середине 80-х годов, но не получилось. В журнале «Юность» сказали: не формат. И ещё при жизни автор передал мемуары своему другу, а позже волею судьбы они оказались у Галины Григорьевны.
По поводу публикации у нас тоже были сомнения. И объем слишком большой, и территориально Томск и Новосибирск от Кольчугинского района далековато. Но война была общей для всех, и то, что отражено в мемуарах Гальчука, пережили и многие тысячи наших земляков. А объём… Конечно, печатаем в очень сокращённом виде.
Завершая вступление, скажем, что В.И. Гальчук награжден за бои в Белоруссии орденом Красной Звезды, за бои в Восточной Пруссии – орденом Отечественной войны II степени и получил множество благодарностей Верховного командования.
Вот-вот война, но мы ещё не знаем…
Эх, и хорошо же мы жили перед войной! И я здорово жил в Томске. Бегал за 5 километров в Университет в новой телогрейке с пояском, в кепке, без рукавиц по приличным морозцам сибирским. Бегал, стараясь дважды в неделю, на танцы во все существующие танцзальчики Томска. А какие танцы были в Актовом зале ТГУ (Томского государственного университета)! Наполированный дубовый паркет (при вальсе, однажды оттолкнувшись, крутишься по инерции до конца музыки). Над головами сверкающий под лучами зеркальнокусочный вращающийся шар, а в головах сумасшедшая студенческая радость. Духовой оркестр давит басами, выхрусталивая синкопы на высоких нотах, ребята играют вальс минут по десять – до упаду.
На втором этаже деревянного бревенчатого дома с резными, как положено в Томске, оконными наличниками, было холодное окололестничное помещение. Там стояла большущая кадка с квашеной капустой, вкус которой я не в силах забыть и по сей день. В прихожей, под вешалкой для пальто – мешки с великолепной, вкусной, разваристой картошкой со своего огорода. Около лестницы висели самодельные треугольные спортивные «кольца», на которых я после многомесячных тренировок мог выполнять десять полных жимов: из виса вверх, до упора на вытянутые руки. Этот коронный трюк я видел в Томском цирке. Я несколько лет занимался спортивной гимнастикой, чем страшно гордился. Занимал первые места в соревнованиях, имел разряд, готовился получить следующий.
На столе стоял великолепный спер 6H-I, с короткими волнами, по которым принимались лондонские «Оверсайз сервис», GSA, GSB, GSL и т.д., берлинские «Дойче курцвеллензендунг», пражские ULB 3A, ULNR. Цейлон заливал эфир чарльстонами, Куба – джазом, а Иран – душещипательным танго. Станции шли чисто, только изредка сопровождались подзваниваем чужой морзянки.
На все дни рождения и большие праздники всеми семьями собирались родственники. Пьянок в наших семьях не было. Мы тепло проводили время в оживленных благожелательных беседах. Радовались успеху каждого родственника. Жизнь казалась бесконечно счастливой.
На нас обвалился кошмар
В июне 41-го я сдавал экзамены за третий курс физмата в университете. Вдруг – война. Днём готовимся к экзаменам, а ночами работаем – помогаем готовить здание биологического института ТГУ к размещению там, как мы полагали, госпиталя.
Я зашёл к Шурке Пушных, моему давнему школьному товарищу. От кого-то мы услышали, что передали по радио – наши взяли Варшаву. Ошалев от новости, мы залезли по длинной качающейся лестнице на крышу его высокого дома и стали там что-то радостно кричать. Нам казалось, что с крыши даже видим наше победоносное наступление. Удивляться этому не нужно. Песню «Если завтра война…» мы тогда воспринимали очень серьёзно. Казалось бы, всё просто. Взяли – и побили врага. Варшаву взяли, глядишь, завтра и Берлин возьмём.
Но до взятия Берлина оказалось страшно далеко. Шурка успел потерять одну ногу, получить рваное ранение в грудь, а на второй ноге – незаживающую рану от осколка. Мне повезло. Через несколько лет мытарств по разным фронтам вернулся домой относительно целым. Вот тебе и поэтические сочинения…
Сдав экзамены, перейдя на четвертый курс, я думал только об учёбе. Считал, что в армию не возьмут. Как обычно летом поступил работать воспитателем в детский санаторий за мостом через речку Басандайку, на горке. За несколько дней перевёл там с английского книжку по физике и радиотехнике.
Как-то после обеда мне говорят: иди, под горой тебя отец ждёт. Отец просто так не придёт. Бегу. Он достаёт повестку. Мне – в армию! Срок – три дня. Отец два дня не ехал, не хотел расстраивать. И уже завтра мне в горвоенкомат! Как я потом узнал, в первые два дня призванных направляли в военные академии.
В военкомате, в толчее, пробыл полдня. Разрешили сбегать пообедать. Пообедал в ближайшей столовой и решил добежать домой – всего-то три квартала. Там мать позволила взять с собой, как мы все думали, на фронт, часы «Омега», купленные ещё дедом. Карманные, серебряные, с хрустальным звоном. Сказал матери время и место нашей отправки.
Вернулся в каменный мешок двора военкомата. Один из наших студентов, Пашка Лобанов, упился и вёл себя безобразно: лез через стену и выделывал всякие фокусы. Ребята удерживали его. Он уснул, и перед выходом пришлось его будить. Он еле держался на ногах. Наш час настал. Нестройной колонной шагаем на вокзал Томск-второй. С боков и сзади толпа провожающих с испуганными лицами – родные, друзья, девушки любимые, с которыми мы, возможно, расстаёмся навсегда.
Уже сели в поезд, вижу, стоят на перроне отец и мать, прижавшись друг к другу. Поезд дёрнулся, поплыл. У меня в горле ком, слёзы душат. Думаю: ведь не вернусь, кончилась счастливая жизнь.
Когда уходил из дома, уже на лестнице, моя бабушка, которой 85 лет, сказала: «Витя, я молилась за тебя Богу – ты вернёшься». Я подумал: «Если бы и впрямь вернуться, я бы не стал возражать против такого Бога…». Бабушка умерла от воспаления лёгких в 1943 году. Но её пророчество сбылось.
Десятая студенческая рота НВПУ
Мы в лагерях Юрги, в 10-й роте Новосибирского военно-пехотного училища. Я – в 4-м взводе, комвзвода – лейтенант Семухин. Спим в палатках.
В 5 часов утра дикий крик: «Подыма-а-айсь!». Натягиваем сырые от росы брюки, сапоги и рысью – на берег реки Томь. Умыться почти никогда не успеваем. Только побрызгаешь водой в лицо, уже команда: «Становись!». И бегом назад к палаткам. После дождя подъём на кручу по глине скользкий, падаешь на руки в грязь, мыть их снова уже негде, оботрёшь об траву и всё. Вот такая процедура именовалась «туалет».
Занятия перед обедом обычно заканчивались на стрельбище – километрах в пяти от палаток. Семухин специально затягивал занятия, чтобы нам строем приходилось бежать все эти 5 км. Некоторые не выдерживали – падали, но от свирепого крика «Встать! Бегом марш!» подымались и, шатаясь, трусили дальше. Во время одного марш-броска никудышный курсант Володька Любимов упал и не поддавался никаким командам Семухина. По приказу лейтенанта мне и ещё одному курсанту пришлось взять Володьку за руки и тащить вслед за убегающим взводом. Проволоченный в пыли Володька от возмущения и злости встал-таки на ноги и, шатаясь, поплёлся вперёд. В глазах боль и отчаяние…
На занятиях по инженерной подготовке Семухин выбирал сухую, как камень, высотку, в которую мы должны были лёжа вгрызаться своими маленькими сапёрными лопатками, отколупывая кусочки со спичечную коробку. Времени всегда не хватало. В руках Семухина была небольшая оглобля метра два длиной. Ей, как штыком, он наносил поочерёдно настоящие удары, которые мы должны были отбивать винтовкой. Кто не успевал, получал жестокий удар, чаще по рукам. Бывало, пальцы в кровь разбивались. Воспринималось, как издевательство. Но если бы не такая подготовка, на войне пришлось бы совсем худо. Остальные занятия были полегче, но в каждом мы выполняли роль неких заведённых автоматов, которые проделывали бесчисленное множество всяких команд.
Была у нас однажды во взводе маленькая забастовочка. Намучил нас как-то особенно комвзвода. Дообеденные занятия в районе стрельбища закончились. Построились мы обиженные и злые. Семухин командует: «С места песню, взвод, шагом марш!» Шагнули, пошли, но без песни. Мол, будем мы тебе ещё песни петь! Дожидайся! Семухина аж передёрнуло. «Стой! С места песню, взвод, шагом марш!» – прокричал грозно. Шагнули без песни. Тогда он погнал нас по кругу вокруг себя. Трюхали сапогами, амуницией. 5 кругов, 10… «Стой! Равняйсь! Смирно! С места песню, взвод, шагом марш!» Шагнули – не поём. И опять гонка по кругу. Почти падаем от изнеможения, а ему-то что? Стоит, по сапогу прутиком щёлкает.
Порядочно ещё бегали. «Стой! С места песню, взвод, шагом марш!». Запело голоса три, не больше. «Отставить песню!» – подал команду Семухин. Добился своего… А ведь за невыполнение приказа и в трибунал можно угодить…
Выматывающий поход в Новосибирск
Конец августа 1941. Всё училище вытянулось по шоссе – начался 180-километровый марш в Новосибирск на зимние казармы. Жара, пыль, а пить не разрешают командиры. Даже когда мы проходили через сёла, и женщины выходили угостить нас водой, командиры отгоняли их криками «Назад!».
Сапоги – обноски, полуразбитые, не по ноге. Портянки сбиваются, мозоли набрякли. После привала команда «Становись!». А подняться не можем. Приходилось вставать сначала на четвереньки, а потом, раскачиваясь и с трудом ловя равновесие, медленно разгибаться под тяжестью ранца, скатки, лопатки, противогаза, патронташей, балансируя винтовкой. Первые шаги, как по битому стеклу, с режущей болью в мозолях. Особенно тяжело вечером, когда силы на исходе. Перед ночёвкой нас встречал духовой оркестр. Мы подтягивались, выпрямлялись, смотрели бодро друг на друга. Но когда останавливались и снимали свои тюки, то не было сил пройти 30 метров до кухни поужинать.
Как-то к вечеру, измотанные, тащились мы на подъем, а слева, остановив коня, смотрел на нас командир батальона – грузновато сидевший в седле майор с сединой на висках. Когда наш взвод поравнялся с ним, он приветливым голосом спросил нас: «Ну, как, товарищи курсанты?». В ответ молчание. И тут кто-то брякнул: «Хорошо ему, на лошади сидя, спрашивать. Топал бы вместе с нами!». Майор не ответил, тронул коня, проехал в голову колонны. Вдруг слышим команду «Газы!». Дёргаем противогазы из сумок, напяливаем на потные лица. Стёкла запотели, дышать нечем. Опять команда: «Бегом!». Воздуха не хватает вовсе, лёгкие рвутся. Строй шатается, как пьяный, ноги топчутся в стороны, невпопад, подламываются. Сердце вот-вот из груди выскочит. А подъем не кончается. Наконец: «Шагом! Отбой!». Срываем с себя орудия пытки. Свежий воздух! Счастье! Радуемся. Только на лицах вместо улыбки – оскал, судорога. Опять майор на коне останавливается у нашего взвода и спрашивает: «Ну, как, четвёртый взвод?». Отвечаем дружно, искренне: «Хорошо!».
Позже, когда нам уже присвоили офицерские звания, майор вспомнил эту историю: «Вы упрекнули меня, что я не шёл пешком, а ехал на лошади. Если бы вы знали, сколько походов мне пришлось пройти за многие годы службы, пока я сел в это седло…»
Четверо суток похода закончились. Мы увидели окраины Новосибирска.
Зимние казармы. Мерзлота.
Выпал снег. В казарме холодно, угля для отопления давали мизерные порции. Во время занятий по стрелковому оружию один делает сборку-разборку, а остальные прислушиваются, как у них примораживаются к рёбрам гимнастерки.
Больше месяца готовились к параду 7 ноября 1941 года. Ежедневно в ротном строю подолгу отрабатывали ход в положении винтовок «на руку». Рота шла шеренгами по 8 человек с интервалом в два шага. Ружья на плече. По команде «На руку!» ружья с треском хватали за шейку приклада правой рукой, затем выбрасывали вперёд штыком и подхватывали под цевьё вытянутой левой, а правой прижимали его к талии. Штык удерживался на уровне уха впереди идущего товарища. Со стороны было впечатление, что люди несут куда-то частокол, остервенело вбивая выброшенные ноги в мостовую. На тренировке один из курсантов, сделав неверное движение, распорол ухо идущему впереди товарищу. Был большой скандал, однако тренировка продолжалась. Но всё это нам не пригодилось. 7 ноября была сильная гололедица. На центральной площади перед трибунами с неизвестными нам деятелями местной власти мы прошли, неся винтовки в положении «на плечо». Не стало наше руководство рисковать из-за гололедицы.
В это время я пережил взлёт и падение моей военной карьеры. Наш лейтенант был недоволен нашим отделением, впрочем, как и всеми остальными. Он последовательно назначал и за малейшие шероховатости снимал у нас командиров. Как-то во время очередного марш-броска в поле я почему-то бежал легче других. И Семухин «за доблесть» назначил меня командиром отделения. На моём воротничке засиял большой золотой треугольник и красный – поменьше – младший сержант. Я вообразил себя большой властью и даже попытался покомандовать посторонними курсантами, но получил позорную отповедь. А вскоре забыл подготовить маты из прутьев для штыкового боя, и был громогласно разжалован в рядовые. Ну, и ладно. Рядовым лучше.
Подошло время нашего прощания с училищем. Получили мы великолепное командирское обмундирование. И нам зачитали приказ о присвоении воинского звания – младший лейтенант. В петлицах – по кубику. Отпустили нас 12 декабря 1941 года, и мы разъехались на другой день по своим частям.
Мошково. 148 бригада.
Я назначен в Мошково под Новосибирском, в 148-ю стрелковую бригаду командиром взвода. Там меня определили на квартиру дежурного железнодорожной станции. Хозяина я почти не видел, он всё время пропадал на работе. Хозяйка, высокая черноволосая молчаливая женщина в годах, «подселила» ко мне новорожденного телёнка. Он был начисто лишён элементарной этики. По ночам топал копытцами, нюхал и жевал моё одеяло, а, если удавалось, то и пальцы, и уши. С ним постоянно надо было оставаться начеку, не засыпать крепко.
Питались мы по талонам в столовой у станции. Народу в бригаде было ещё мало – всего несколько офицеров. Как-то во время ужина нас прихватил «дежурный» по бригаде, и мы всю ночь разгружали вагоны с ящиками селёдки. Шинели пропитались рассолом и блестели, как шкурки драконов. Спина чесалась, руки щипало от ржавого рассола.
На несколько дней приезжала моя мать. Привезла подарок отца – финку, сработанную талантливым мастером из добротного куска стали, в прочных ножнах. Мать уехала полная тревоги за меня. А я подумал, что хорошо бы остаться живым, но считал это пустой фантазией.
Минбат. Мошнино.
Направили меня в миномётный батальон в деревню Мошнино, что в десяти километрах южнее Мошкова. Боевая подготовка – главное в той нашей жизни. Мы выезжали на стрельбы в Ояш. Метров за 700 до наших позиций построили из срубленных ёлок квадраты размером метров в 10. По ним мы и стреляли из миномётов. Довольно успешно.
Для проверки нашей подготовки к жизни на передовой командование устроило выход в поле с ночёвкой в лесу. Шли весь день на лыжах. К вечеру наш заботливый помощник комбрига по МТО лейтенант Николай Романенко устроил нам великолепный, вкусный и сытный обед. Наш политрук Травкин, бывший учитель из Москвы с блинообразным лицом и приветливыми, но одновременно озабоченными глазами, провёл с бойцами беседу о том, что надо очень внимательно беречь амуницию, поскольку предстояло спать возле костров, надо быть аккуратным, чтобы не прожечь одежду или валенки. На утро мы все убедились в действенности беседы – не прожёгся ни один человек, кроме… самого Травкина. Рукав его полушубка сморщился и стал наполовину короче. Он умудрился обжечь даже лицо.
Стало пригревать солнышко, подтаивать снег. В воздухе уже угадывалась скорая отправка на фронт. И вот 27 апреля 1942 года наш эшелон выехал из Мошкова. Дорога на фронт почему-то не осталась в памяти. Все ждали повидать Москву, но столицу объехали окружными путями, посмотрели только Подмосковье: почти сплошная застройка дач, деревень, заводиков. В Истре впервые увидели войну своими глазами. Город, расположенный на косогоре, был разрушен настолько, что места, где раньше проходили улицы, только угадывались. Сплошные завалы битого кирпича. На окраинах – разбитые немецкие автомобили, сожженные танки, покорёженная артиллерия.
9 мая 1942 года прибыли в Волоколамск. Но в бой нас бросили только в августе.
Нас бросают в бой.
В ночь с 3-го на 4-е августа 1942 года было очень тревожно. Возможно, завтра оборвётся жизнь не одного человека, а, может быть, и твоя. Тревожная, в полузабытьи ночь сменилась ранним утром. Часа в четыре мы построились и потянулись в полутьме через лес на передовую. Шли повзводно. Каждый взвод должен прибыть в назначенную пехотную роту для её поддержки во время наступления.
Меня подвело обилие дорог, разбежавшихся между деревьями. Я быстро потерял точную ориентировку и вёл взвод «примерно туда». Бойцы чувствовали это, но молчали. Светлело. Стало легче ориентироваться, и я начал выправлять курс. Вдруг слева от нас раздался скрежещущий рокот. Клубился серый дым, из него столбами вырывалось пламя. Бойцы сочли это немецким налётом, распластались на земле. Я же заранее морально приготовился к атаке, огню противника. Тоже, конечно, испугался, но не упал, а продолжал стоять в этом громе. И через несколько минут стало ясно, что это работает батарея наших реактивных наземных установок, которые мы называли «Ванюшами». Бойцы сконфуженно поднимались с земли, отряхивали пыль и уважительно поглядывали в мою сторону.
Получилось, в конце концов, удачно. Мы вышли к опушке леса почти точно ко второму батальону и установили с ним связь.
День начинался ясный, солнечный. Мы наступали по довольно ровному лугу, густо поросшему ромашками. С флангов тянулись узкие посадки деревьев – полосы снегозадержания. На поле встречались заболоченные участки, сухие бугорки, группки кустарников (колки). Мы использовали тактику переката. Одна цепь, пройдя вперёд, ложится и своим огнём поддерживает наступление второй цепи. Вторая проходит сквозь первую вперёд и ложится, прикрывая наступление первой. И так далее. Шли, стреляли, немцы били по нам, нанося видимые потери.
Вот лежит ничком убитый сержант, подбородок на земле, под каской лоб пробит пулей. Впереди метрах в тридцати ведёт огонь пулемётный расчёт. Взрыв. Дым рассеивается. Мы видим перевёрнутый пулемёт и мёртвых бойцов. То и дело замечаешь, как кто-то рядом остаётся неподвижно лежать на земле. Раненые, наскоро перевязанные, сползались под защиту кустов, которые белели от множества повязок. Немцы заметили это и стали бить по колкам из миномётов. Раненые кричали, оставшиеся в живых выползали на поле.
Хорошей позиции для наших миномётов подобрать было невозможно. Поле ровное, пехота постоянно двигается, а мы в силу своей малой дальнобойности должны быть у самой её линии.
Ранение. Выход из боя.
При очередной смене позиции мы должны были зигзагами двинуться вперёд. Я начал подниматься с земли и тут же почувствовал сухой удар в правую руку повыше локтя. Будто палкой приложили. Удар настолько сильный, что меня даже крутануло и бросило наземь. Рука быстро немела. Я схватился за неё другой рукой, чтобы проверить: нет ли перелома? Вместе ранения не переламывалась, значит, перелома нет. Наверное. Рукав быстро набухает горячей влагой. Стало казаться, что у меня кровь даже во рту. Ко мне подполз политрук, чтобы перевязать. Но тут налетели «Юнкерсы». При разрывах бомб земля дёргалась, на нас падали комья земли, грохот разрывов рвал нервы.
Когда «Юнкерсы» улетели, политрук отрезал мне рукав гимнастёрки, который походил на мешок с запёкшейся кровью, перевязал руку. Я отдал ему компас и сообщил задачу – направление и ориентиры движения. Рука не слушалась. Надо было ползти в медпункт. Где-то он там… Ползти из зоны ружейно-пулемётного огня на одной левой руке было сложно, быстро уставала. Вскоре наткнулся на раненого пожилого солдата. У него пятку взрывом оторвало. Спросил, почему не двигается в тыл? Он ответил, что на одной ноге идти не может. Помог ему подняться, он обхватил меня за плечи, и мы на трёх ногах поковыляли к медпункту.
Через несколько десятков метров – полоса выжженной земли. Около неё нас обстрелял из засады немец – «кукушка». Упали в траву. Что дальше? Договорились со стариком, что он отползёт в сторону, привстанет и упадёт. «Кукушка» выстрелит, а я постараюсь её засечь. Старик поднялся, упал. Раздалась автоматная очередь. Но точное месторасположение немца я засечь не сумел – только направление. Стреляли слева от нас из лесопосадки.
Мы договорились повторить трюк. Старик рискнул ещё раз. «Кукушка» опять открыла огонь. На этот раз мне показалось, что я определил место. На небольшой ели в верхней трети темнело какое-то странное пятно. Из-за потери крови у меня в глазах роились мурашки. Нормально прицелиться не получалось. Переключил автомат в положение «очередь» и открыл огонь. Старался удержать прыгающий автомат на тёмном пятне в кроне ели. Автомат стукнул затвором и затих – патроны кончились. Но мне показалось, что пятно на ели осело вниз. Попал? Мы поднялись и поковыляли дальше. Никто по нам не стрелял.
На пути попался заболоченный участок. Из лужи напились ржавой водички с мечущимися мелкими букашками – стало немного легче. Прошли поле, стали спускаться вдоль насыпи траншей к речке. Повстречалось пехотное подразделение, шедшее в бой. Командир попросил поменяться оружием. У его автомата дульная часть была распорота осколком. Мне в бой не идти – поменялись.
На гребне холма стоял танк. Видимо, мотор отказал. Но танк вёл по немцам огонь. За бронёй танка прятались раненые бойцы. Мой товарищ по несчастью стал предлагать отдохнуть там. Я отговорил. Уж больно хорошая мишень. И точно. Вскоре у танка начали рваться снаряды…
Медпункт. Контузия. Эвакуация.
Подошли к речке. Брода нет, переплыть в таком состоянии мы не сможем. Пришлось тащиться к мосту. За мостом дорога из набитых на брёвна плах, которую наша бригада несколько недель упорно строила в болоте. Тяжело и медленно с другими ранеными мы доковыляли до медпункта 25-й гвардейской дивизии или 91-го полка – точно не помню. Там вокруг медицинской палатки веером в несколько рядов лежали раненые, помогая друг другу, чем могут. Мой товарищ сдал свою винтовку, а я – автомат, получили справки, что вышли из боя с оружием. Без такой справки можно и под трибунал угодить. Мне добавили перевязку и приказали идти по прежней дороге на эвакопункт. Туда направляли всех ходячих раненых.
Только отошёл от медпункта, налетели двухмоторные «Юнкерс 88». Шли так низко, что были видны заклёпки на плоскостях и фюзеляжах. С размаху вбивали в землю бомбы, стараясь уничтожить нашу дорогу. Я отбежал в сторону и упал, вжавшись в высокие треугольные корни огромной берёзы. Грохот, сильный удар. Очнулся, с трудом понимая, что произошло. Надо мной стоит солдат и что-то говорит. Я весь в земле, голова раскалывается от боли, в ушах гул, будто рядом шумит водопад реки. Солдат вытащил меня из земли, помог подняться. Тошнота, в ушах – боль, в горле – привкус крови. Шли больше семи часов. К вечеру доковыляли до станции Шаховская. Там нас покормили. Обессилены мы были до предела.
Последнюю часть похода шёл с донским казаком. Его ранили в голову, замотан бинтами, как шапкой. Он нашёл небольшую копну сена, в которую мы зарылись на ночь. Укрылись его шинелью, моя осталась на месте ранения. На рассвете мне стало хуже, почти ничего не слышал. Подошёл эшелон товарных вагонов. Раненые его быстро заполнили. Мой казак влез, а я даже до поезда дойти не успел, как он тронулся и отбыл. Оставшиеся раненые страшно ругались. Не хотели ждать второго поезда. А днём стало известно, что первый попал под бомбёжку и сильно пострадал. Теперь уже никто не сожалел, что не уехал.
Перед сумерками подали второй состав. Раненые быстро заполнили и его. А я оказался в беспомощном состоянии. Обошёл несколько вагонов – всё забито, не пускают. Сам влезть в вагон не в состоянии. Уровень вагона мне по плечи. Ноги тряпичные, на одной руке подтянуться не могу. Состав уже должен тронуться… И вдруг чувствую, что тащат меня за шиворот в вагон. Солдаты пожалели, нашлось у них местечко.
Продолжение следует.
В. Гальчук
